Весною 1796 года Суворов выехал из Петербурга в Тульчин (на Днестре), где, приготовляясь к походу, принял командование над войсками трех южных губерний.
Жизнь в Тульчине проходила у него в приготовлениях к походу и в обучении солдат Суворовскому строю.
Вот что рассказывают про жизнь Суворова в Тульчине.
«Просыпался он, обыкновенно, в два часа ночи, окачивался холодной водой и обтирался простынею перед камином; потом пил чай и, призвав к себе повара, заказывал ему обед из четырех или пяти кушаньев, которые, обыкновенно, подавались в маленьких горшочках. После чая Александр Васильевич занимался делами и потом читал или писал на разных языках. Обедал в 8 часов утра; отобедав, ложился спать. Проснувшись, учил солдат. В 4 часа пополудни — вечерняя заря; после зари, напившись чаю, отдавал приказания правителю своей канцелярии и, наконец, ложился спать в 10 часов.
Накануне праздников, в домовой походной церкви всегда была всенощная, а в самый праздник-обедня.
По субботам войскам было общее учение и потом развод. Перед разводом фельдмаршал говорил солдатам поучение".
Никогда еще Суворов не занимался обучением войска с таким рвением, как теперь. Со дня на день он ждал приказания о выступлении в поход. Но судьба решила иначе: 6 ноября 1796 года внезапно скончалась императрица Екатерина II; на престол вступил Павел Петрович. Все приготовления к войне тотчас же были отменены... Горько, неутешно плакал Суворов, получив известие о кончине императрицы. «Матушка царица! — говорил он при этом, — без неё не видать бы мне ни Кинбурна, ни Рымника, ни Измаила, ни Варшавы».
С воцарением императора Павла I, многое изменилось во всем строе государственной жизни, от самого крупного до самого мелкого. Люди, занимавшие при Екатерине высшее положение, были удалены; наоборот, стали возвышаться те, кто до этого времени почти не имел никакого значения. Нововведения коснулись и военного дела. Были изменены не только одежда и вооружение войск, но и самая команда, учение, даже разделение полков.
Не по душе пришлись Суворову новые порядки в военном деле, и он, как человек прямой и открытый, не мог удержаться, чтобы не говорить об этом откровенно при всяком случае. Недоброжелатели его, конечно, поспешили этим воспользоваться и старались передавать императору слова Суворова в извращенном виде. Суворова не раз предупреждали о грозившей ему опасности, но он не мог изменить своих привычек и продолжал критиковать новые порядки.
— Матушка Екатерина тридцать лет терпела мои причуды, и я шалил под Рымником и под Варшавою, а для новых правил я уже стар стал, — говорил Суворов в тех случаях, когда ему указывали на неуместность его шуток.
Враги его, между тем, делали свое дело и, наконец, достигли своего: сначала Суворову было повелено сдать командование Екатеринославским корпусом Беклешеву, а затем он совершенно был удален со службы. Удар был слишком жесток, и нужно было иметь суворовскую силу воли, чтобы перенести его стойко. Необыкновенно трогательно было прощание фельдмаршала с своими чудо-богатырями. На Тульчинской площади был выстроен его любимый Фанагорийский полк. В блестящем фельдмаршальском мундире, увешанный орденами и знаками отличия, явился Суворов перед полком. „Прощайте, ребята, товарищи, чудо-богатыри!“ — сказал он солдатам. Сняв затем все ордена и положив их на барабан, он продолжал: „Оставляю здесь все, что я заслужил с вами. Молитесь Богу! Не пропадает молитва за Богом, а служба за царем! Мы еще увидимся; мы еще будем драться вместе! Суворов явится среди вас!“ Солдаты плакали, слушая своего предводителя. Герой подозвал к себе одного из них, обнял его, зарыдал и побежал на свою квартиру. Через час в простой тележке Суворов ехал в Москву...
Но недолго пришлось ему прожить и в Москве. Скоро ему был объявлен приказ удалиться в свое Коншанское имение, где он провел детские годы.
Вздрогнул старик, когда полицейский чиновник объявил ему об этом, но скоро оправился и спросил:
— Сколько времени дается мне на сборы?
— Четыре часа, — отвечал тот.
— Слишком много! Не только в деревню, но бить турок, поляков сбирался я в час!
Он взял под мышку небольшой ящик с бумагами, накинул на себя старый свой плащ, наскоро простился с домашними и сказал чиновнику: „Я готов!“ Вышли на крыльцо. Суворов смотрит — стоит дорожная карета. «Для чего мне карета? И во дворец царский я езжал в почтовой тележке!» — сказал он и воротился в комнаты. Пришлось переменить карету на тележку.
В Коншанском герой Измаила и Варшавы принужден был поселиться в полуразвалившемся господском доме и жить одиноким, всеми забытым. Господский дом оказался настолько ветхим и плохим, что с наступлением зимы фельдмаршалу пришлось перебраться в простую крестьянскую избу, на краю села.
Все эти невзгоды Александр Васильевич переносил с замечательной твердостью: ни жалоб, ни ропота на судьбу от него никто не слыхал. Он был, как всегда, весел, спокоен, и, казалось, с ним не произошло ничего особенного. Не изменил он и своих привычек. Вставал до света, обливался холодной водой, пил чай, а на рассвете отправлялся в церковь, где стоял утреню и обедню, исполняя обязанности причетника. По праздникам после службы заходил он к священнику на завтрак. Обедал, как и всегда, очень рано; после обеда ложился отдыхать, потом снова обливался водой и шел к вечерне.